В. ОГРЫЗКО

Я ПРИШЕЛ В МИР ДОБРЫЙ

    В иктор Астафьев - одна из ключевых фигур в русской литературе двадцатого века.

    Он родился, по одним данным, 30 апреля, по другим - 1 мая 1924 года в деревне Овсянка близ Красноярска. Что такое нужда и горе, ему пришлось узнать еще в малолетстве. Сначала новая власть лишила мельницы его прадеда и деда по отцу, а затем, после раскулачивания, бывших хозяев выслала в Игарку. Спустя годы бабушка Мария Егоровна, или бабушка из Сисима, как ее звал Астафьев, поведала своему внуку о том чудовищном рейсе.
     - Выселяли целыми семьями, - говорил мне Астафьев в одну из наших встреч осенью 1993 года. - У бабушки на руках были дети от трех матерей. Она четвертой женой была у деда. Один только ребенок был ее - грудной. Деда посадили. Когда его сыну Василию шестнадцать лет исполнилось, власти и его упрятали. Причем, без суда, без следствия, без ничего. Просто не хотели, чтобы на пароходе, который увозил спецпереселенцев, оказались мужчины: вдруг они бунтовать начнут. Господи, кому бунтовать: ехали бабы, детишки и старики. Моего прадеда отправляли в ссылку в Игарку на сто втором году жизни. В первую же зиму он там умер. Вот бабушка рассказывала, как погрузили их на "Спартак", к которому затем подцепили баржонку, тоже набитую людьми. Возле Есаулово на пароход еще вербованных добавили. А выгружали ссыльных не в самой Игарке, а километрах в двух или трех от города - на Черной речке, чтоб никакой болезни не завезли. Высаживали прямо во время дождя на тальник. Бабушка сразу на берегу заснула. Когда     глаза открыла, то уже по грудь находилась в тине, и малые ребятишки, семь человек, которые с ней были, руками поддерживали ее под спину, чтоб она, не дай Бог, не утонула. Комендант, когда увидел баб, детей, стариков, за голову схватился. Он же рабочих ждал, надо было лесозаводы строить. А ему кого прислали?
     После раскулачивания родни отец Астафьева вместе с семьей остался без жилья. Ему не разрешили занять в отчем доме даже кузню с печкой, в сельсовете сказали, что туда после ремонта переедет колхозная контора. А вскоре его самого обвинили во вредительстве и отправили по этапу строить Беломорканал. Уже в лагере ему сообщили о гибели жены - Лидии Ильиничны. Она возвращалась с земляникой. В маленькую долбленую лодку набилось тогда восемь отчаянных баб, и один мужик был на корме. Вдруг лодка неожиданно опрокинулась. Воды Енисея затянули мать Астафьева под сплавную бону. Самому Виктору тогда исполнилось восемь лет. А через год грянул голод. Мальчик стал опухать. Чтобы выжить, бабушка Катерина Петровна продала оставшиеся от Витиной матери золотые сережки. Благодаря этим побрякушкам Астафьев уцелел в страшном 1933 году. Вернувшись в Овсянку, отец в 1934 году повторно женился и спустя год в поисках заработка перевез новую семью в Игарку, где, как потом вспоминал писатель, "здесь мы хватили лиха". Осенью 1936 года двенадцатилетний пацан оказался предоставленным самому себе. В марте 1937 года он попал в детдом, а спустя год на четыре месяца угодил в больницу с поломанной правой ногой. Когда отец с мачехой узнали про эту беду, они разыскали Астафьева и увезли к себе. "Отец работал десятником на дровозаготовительном участке возле станции Красино, - писал Астафьев в автобиографии для книги "Лауреаты России" (М., 1980). - У отца с мачехой уже было нажито двое детей. Отец пьянствовал, мачеха шумела, голодные дети орали. Зачем понадобилось отцу с мачехой забирать меня из детдома, где я был сыт, одет и обут, - для меня до сего дня остается загадкой. Я попробовал зарабатывать себе на хлеб - спускать дрова из штабелей".
    Позже, в 1967 году, Астафьев напишет про отца: "Он тяжело болеет. Износился в скитаниях, тюрьмах и на морях-окиянах. Сейчас у него все больное. И надо бы сердиться на него за себя, за братьев и сестер, раскиданных им по свету, а не могу. Жалко его. Не разори великая власть нашу семью, не утони мать, он бы жил себе как все люди, и, наверное, семья была бы как семья и он - человек как человек, а так что же! Не одного его жизнь запутали, изломали и под конец отвалили 45 рублей пенсии. Живи не тужи и благодари за то, что еще не удавили совсем. В лес даже ходить не может, а он вечный таежник, и это для него мука большая, хотя он и скрывает" (цитирую по книге "Твердь и посох", Иркутск, 2000).
    К зиме 1939 года Астафьев вернулся в детдом, где в третий раз пошел в пятый класс. В ту зиму литературу детдомовцам преподавал поэт Игнат Рождественский. А у самого Астафьева местная газета "Большевик Заполярья" напечатала первое стихотворение, точнее - четыре строчки из него.
    Игарку Астафьев покинул в сорок первом году. Плыл на том же пароходе, на котором шесть лет назад причалил к заполярному городу. Только тогда пароход назывался "Ян Рудзутак", а теперь, успев побывать еще "Ежовым", носил имя "Мария Ульянова". Спать пришлось в коридоре, каюты все были заняты важными чинами. Когда плыли, по радио сообщили, что наши сдали Таганрог, Новгород и Ростов. В географии Астафьев разбирался неплохо и понял: дела обстоят неважно. Раз сдаются такие великие русские города, война уже нешуточна. До этого в Игарке, отправляя призывников, думали, что через две недели враг шашками будет разбит и все вернутся.
    Осенью 1941 года Астафьев, добравшись до Красноярска, поступил в железнодЯрожный ФЗО, по окончании которого четыре месяца работал составителем поездов на станции Базиха. Осенью 1942 года он ушел в армию, а уже весной 1943 года попал на передовую. Первое ранение Астафьев получил в лицо осенью 1943 года на Днепровском плацдарме. Тогда он сильно повредил глаз. 17 сентября 1944 года в Польше его ранили во второй раз, но уже в руку. Потом был госпиталь, откуда солдата направили в нестроевую часть. Там и состоялось его знакомство с будущей женой - Марией Семеновной Корякиной.
    После демобилизации в октябре 1945 года Астафьев приехал на родину жены - в город Чусовой. Как позже писал Астафьев, "несколько лет я был рабочим на разных предприятиях, даже в горячий цех вагонного депо залез - чтобы побольше зарабатывать, так как жилось нам очень трудно и скудно. Одновременно учился в школе рабочей молодежи, переутомился, изнурился и заболел" ("Писатели России: Автобиографии современников", М., 1998).
    В марте 1947 года у Астафьева родилась дочь, которая в начале сентября умерла от тяжелой диспепсии. Вторая дочь, Ирина, появилась на свет в 1948 году. Еще через два года родился сын Андрей.
    К литературе Астафьев потянулся, в общем-то, случайно. Однажды он заглянул в редакцию газеты "Чусовской рабочий" и попал прямо на заседание литкружка, где какой-то кружковец читал совершенно лубочный рассказ про войну. Как потом писатель вспоминал: "Взбесило меня это сочинение … Разозлился и ночью, на дежурстве стал писать свой первый рассказ о друге-связисте Моте Савинцове из алтайской деревни Шумихи. Умирал Мотя с прирожденным спокойствием крестьянина, умеющего негромко жить и без истерик отойти в мир иной" (В.Астафьев. Всему свой час. М., 1985). Весной 1951 года этот рассказ под названием "Гражданский человек" появился в местной газете.
    С апреля 1951 года Астафьев в течение четырех лет работал в редакции "Чусовского рабочего". На это время пришлось очередное ЧП. Однажды Астафьев стал свидетелем хулиганской драки на танцплощадке. Пытаясь разнять дерущихся, он получил в легкое ножевое ранение.
    Первую книгу "До будущей весны" Астафьев выпустил в Молотове (Перми) в 1953 году. Спустя пять лет он издал первый роман "Тают снега", по которому его в 1959 году приняли в Москве на двухгодичные Высшие литкурсы. Учась на ВЛК, писатель опубликовал сразу три очень сильных повести: "Перевал", "Стародуб" и "Звездопад". Особенно людей зацепил "Звездопад", всех тронула воссозданная пером вчерашнего фронтовика трагедия погибшей любви.
    В 1962 году Астафьев, выпустив в Москве книгу "Звездопад", переехал с семьей в Пермь. В это время он вовсю работал над повестью "Кража". В письме критику Александру Макарову, датированном 29 октября 1962 года, он сообщал: "Сейчас я пишу повесть о детдомовцах. Годы сложные - 37-й в основном. Хочется написать правду, а правда тех времен страшная. Особенно страшна она была для детей, которые совершенно не понимали, что происходит, и, лишившись родителей, кричали: "Спасибо любимому…". В общем, не хочется писать о сиротах так, как было писано в книжках с заголовками: "В родной семье", "Одной семьей" и т.д., а так, как хочется, не очень-то получается".
    В Перми у Астафьева случилась тяжелая пневмония. Друзья боялись, как бы его не хватил инфаркт. Пытаясь утешить писателя, критик А.Макаров в конце января 1964 года писал ему: "Пить, курить не станете (разве лишь тайком), а будете только работать".
    Первоначально "Кражу" собирался напечатать журнал "Знамя". Потом за повесть ухватились в "Новом мире". Но в какой-то момент стало ясно, что новомирцы если и опубликуют "Кражу", то очень нескоро. Редакция не хотела астафьевской вещью давать своим идейным противникам из журнала "Октябрь" лишний повод для упреков в дегероизации прошлого. В итоге писатель передал свою повесть в журнал "Сибирские огни". Публикация состоялась в 1966 году. (К чести "Нового мира", он не забыл про своего пермского автора и в июле 1967 года напечатал его идиллическую новеллу "Ясным ли днем".)
    Еще трудней сложилась книжная судьба "Кражи". Эту вещь очень хотело выпустить издательство "Молодая гвардия". Но редакторы очень боялись цензуры и то и дело требовали от автора переделать разные эпизоды. "С 64-го года пьют они из меня кровь", - возмущался Астафьев в письме Макарову в апреле 1967 года.
    В Перми Астафьев прожил семь лет. В этом городе ему долго не давали покоя воспоминания не только о драматическом довоенном детстве. В Перми у него окончательно созрела идея и другой повести - "Где-то гремит война". В ноябре 1965 года он сообщал Макарову: "Очень мучает меня маленькая повесть о войне. Есть уже название, все есть - нет лишь решимости взяться за нее. Всякий раз, как писать о войне, я, ровно перед взаправдашней атакой, робею, набираюсь духу, все выверяю, выверяю, как бы чего не забыть, где бы не соврать, не слукавить, и это ведь все при том же "тик-так", которое стучит каждому из нас".
    У Макарова рукопись повести "Где-то гремит война" вызвала несколько замечаний. Он писал Астафьеву: "Как ножом по сердцу, что Шамов не погиб. А потом начинаешь думать: ведь еще только 41-й год. И Левонтьев Санька в Клину под Москвой. А Шамов уже додумался до похоронной, до того, чтобы бросить жену с детьми. Такое обычно делали лишь в конце войны, когда она к концу подходила, или при начальстве зажирались. При отступлении вряд ли загадывали прожить. Подумайте. Не слишком ли быстро он разложился? Может быть, сказать, ловкач, мол, одним из первых додумался. Может быть, действительно была ложная похоронная, а он воспользовался? Не знаю, но прояснить как-то надо. Иногда тому, что бывает в жизни, поверить трудно в повести.
    Об Алешке Вы говорите много и часто. Но странно, что мать Августа ни разу не вспоминает о нем в разговоре, о Вашем-то друге детства, о своем сыне. Неужели она не вызвала его, когда такое горе, не побывал он у нее? Надо объяснить и еще мелочи: "Не возьмешь Чапая!" - не надо "вбитые в детстве лозунги". Это и так понятно. Назойливое это подчеркивание не нужно.
    По-моему, надо оставить в сцене в шорницкой после горбунов и калек "и всякие эти вот, как их?" - то есть скопцы. Может, и не лег-то он к стене из брезгливости, хотя и не надо этого, конечно, подчеркивать. Кстати, там это не совсем понятно, думаешь, что лег, а он печку подтапливает.
    Очень вял абзац с Феклой Юшковой, какие-то информационные слова …
    В целом же очень здорово, очень, и заглавие - тютелька в тютельку, вот именно "Где-то". Умница Вы! Если будет возможность, выверите в верстке некоторые фразы на слух, попадаются кое-где беззвучные какие-то" (датировано это письмо 29 сентября 1966 года).
    К пермскому периоду жизни Астафьева надо отнести и одну из лучших его повестей "Пастух и пастушка". Вообще-то первые страницы этой вещи были написаны еще в 1954 году. Но пик работы относится к 1967 году. 23 ноября 1967 года Астафьев сообщал Макарову, как он в деревне, проводив брата, "пользуясь тишиной, одиночеством и блаженством покоя, сел писать "Пастуха и пастушку", попробовал написать вступление и в течение трех дней начерно написал повесть. Не спал, конечно, не ел почти, так, что-то жевал на ходу, а больше чаек пил (готовить-то некому!) и все писал, писал. Сегодня я поставил точку на черновом варианте, и захотелось мне с кем-то поговорить, а с кем же я могу говорить, как не с тобою, моим добрым другом и искренним почитателем!"
(Окончание следует)

"Литературная Россия" № 17 от 28.04.2006
По материалам сайта
www.litrossia.ru