АНТОНОВСКИЕ ЯБЛОКИ

Антонова Алена. Едва касаясь. Книга стихов. - Симферополь: Таврия, 2003.

      Если бы спросили, как одним словом определить особенность "вещества", из которого состоят стихи Алены Антоновой, я сказала бы - "хрупкость". В этом смысле название, выбранное для книги, предельно точно. Каждое стихотворение здесь (или почти каждое) - это след краткого, легкого, но отнюдь не поверхностного касания, соприкосновения с миром, с жизнью. Как правило, это больно. Потому стихи Антоновой элегичны в преобладающем большинстве (из общей тональности сборника несколько выбивается цикл дружеских посланий, выдержанных в соответственно шутливом тоне). Потому в крымских пейзажах ее лучших стихов нет никакой летней роскоши (там, конечно, можно все же отыскать цветущую софору или "в створках раскрытых мидий // синюю гжель перламутра", так же как и иные несколько наивно преподнесенные "красивости", но это так просто - "едва касаясь"). Там чаще всего - переменчивая южная зима, то покрывающая мир тонким слоем льда, то мгновенно растапливающая этот непрочный покров, посылающая снег ненадолго, как нежданный дар. Под этими "легкими сводами снежной субботы" - той самой "субботы для человека" - расправляются "поникшие крылья... бесценной свободы", там "нежно пахнет то снегом, то йодом", и в этом льдистом великолепии "отдых грядет несказанный", но - лишь до той поры, пока его "не оплавит таврийское солнце".
      Это состояние природы как нельзя лучше соотносится с главным настроением стихов Антоновой (а они импрессионистичны, и этот импрессионизм - не плод профессиональной рефлексии автора-искусствоведа, "возросшего" на полотнах "Сера, Дега и Сислея", а органичный для Антоновой способ общения с миром) - настроением нежной меланхолии, которая после Верлена и Бунина нечасто осеняла поэзию жестокого XX века. Кстати, о Бунине. Конечно, поэзия Антоновой выросла не только изимпрессионистской живописи, но и из бунинской поэтики, с ее виртуозностью чувственных деталей, играющих мнемоническую роль. И в самых пронзительных стихах Антоновой говорит не только настроение, но, прежде всего, память:

            Спать бы в колосе зерном
            Теплой ночью, жарким днем.
            Под соломинкой родимой
            Чернозем, твой дольний дом.

            Лет юдольных - тридцать пять .
            Утекут сегодня вспять. .
            Колосок рука разломит. .
            Разбуди меня опять!.

            Мне четыре. Разбуди. .
            Я прижмусь к твоей груди. .
            Над плечом окно качнется. .
            Никуда не уходи..

      Но при чем тут "Антоновские яблоки"? Конечно, я их вспомнила не ради незатейливого каламбура. Яблоко в стихах Антоновой - это один из самых значимых символов (недаром и раздел автобиографических эссе, завершающий книгу, назван "Азбука яблока"). Средоточие мемориального пространства ее поэзии (или тот самый "идеосинкратический пейзаж", о котором говорит Бродский в своем эссе о Е. Рейне) - это сад, "где яблоки лежат, где лестница-стремянка // Качнется у ствола, задержится едва". Яблоко у Антоновой может и просто возникнуть в неожиданно, по-бунински точных сравнениях: "Дождь, // Как будто яблоки ссыпают", - и в ореоле почтенных библейских и мифологических коннотаций (яблоко Париса, или "эдемское яблоко", являющееся необходимым компонентом "формы искушения"). Яблоко - это и символ течения времени: "Осенний день на яблоко похож" (вероятно, не без памяти о мандельштамовских годах, катящихся "державным яблоком"), и символ его безвозвратности:

            И встречи не будет.
            Не будет любимых и милых.
            И падают, падают яблоки
            в сад опустелый,
            Летят и летят,
            и лежат у отцовской могилы
            В холодной траве, в росе
            серебриново-белой...

      Но главное: яблоко - это сердцевина "детского мифа" Антоновой, это румяно-наливное средоточие и детского рая с рождественским маминым подарком и уютом вечерних чаепитий под яблоневыми деревьями, и раннего сиротства, которое таится в этом раю, как отрава в яблоке из детской сказки. Не знаю, бывает ли "сиротство, как блаженство" (как уверяет, видимо, любимая Антоновой поэтесса), но сиротская открытость миру утверждает с ним некую особую связь, в которой есть инфантильное желание льнуть, "тянуться с нежностью бессмысленно к чужому" и в которой любовь являет себя не во властном обладании и предъявлении прав, но в волшебно-ненасильственном, как смена времен года, преображении:

            И скинет кожу голос,
            скользнет в родные блики
            Пречистых слов, похожих
            на белые сады.
            Вот потому легко
            в расплавленном суглинке
            Оставить плоть и кровь,
            и затопить следы...

Татьяна ПАХАРЕВА