Сергей ГЛЕБКО

ГОРОДОК

    И менно так я и пред ставлял себе, стоя три дня у окна в поезде: как буду вечером идти пешком по улице Ленина в родном городке, отказавшись от такси, до самого моего дома № 50, буквой "Г".
    Представлял, как войду через старые железные ворота в большой, весь покрытый белым снегом двор.
    Представлял и видел, в купейном окошке, как вхожу и оглядываюсь на окна школы, через дорогу, и рядом с ней увижу все тот же наш старый школьный яблоневый сад, а чуть дальше - большой зеленый гастроном.
    Вот только не представлял я себе, что когда выйду из автобуса и начну переходить дорогу к зданию автовокзала, - то на моем лице, на всей моей сутулой фигуре с чемоданчиком, задержится несколько дольше положенных правил приличия взгляд красивых темных глаз какой-то роскошно одетой женщины, стоящей у блестящей дверцы новенького мерседеса.
    То ли презрение было в ее взгляде, то ли раздражение, то ли усталое недовольство. Чем? Неудавшейся личной жизнью, что ли? Но я-то тут причем?!.. Да и у кого вообще-то она, личная жизнь эта, удавалась когда-нибудь? Или, может быть, она была всего лишь недовольна тем, что на мне не было такой же дорогой кожаной дубленки, в которую случайная удача завернула ее нервного спутника жизни, посигналившего олуху-очкарику (то бишь мне), чтобы тот поскорее переходил дорогу?..
    Не знаю. Только их дверка хлопнула с досадой, и мерседес бесшумно укатил за поворот - на "школьную" улицу.
    Проходя через автовокзал, глянул на всякий случай в стеклянную дверь: вроде приличен, интеллигентен, опрятен: шапка, теплые новые ботинки, новый чемодан…
    Ладно, забудьте, "доктор Ватсон", и не злитесь: да мало ли в жизни, и - мужчин, и - женщин, огорчений…
    И вот уже медленно подхожу к своему дому, оставляя присущие мне задумчивость и рассеянность за теми нашими железными воротами. Останавливаюсь и оглядываю его всего: "Ну, здравствуй, мой дорогой! А ты постарел совсем немного и выглядишь прямо молодцом, не то, что я … И, в сущности, ты тот же, не изменился.
    Вот, разве что, исчезло небольшое различие между левой, "пролетарской", твоей половиной, где раньше жили семьи попроще (недавние переселенцы из окрестных сел), и правой, "интеллектуальной", в которой жили я и мои родители: папа - вечный инженер-изобретатель Иван Иванович (хотя, впрочем, он тоже родился и вырос в деревне), и мама - Роза Семеновна, учительница физики… Я еще постоял, посмотрел и наконец понял, в чем же тут дело: Разницу между половинками дома стерли эти самые, как их: афро или евро, или арабские, будь они неладны, ремонты -, вот оно что!
    Наглые "щупальца капитализма" не коснулись только нескольких окон (моих в том числе), и, конечно же, внутреннего убранства стен, окон и две рей моего подъезда, как и везде, наверно, сплошь усеянных, что было и в моем детстве с юностью, именами рок, поп и кинозвезд. Обидно только стало, когда я поднимался, за то, что новая краска с побелкой (вместе с этими "нирванами" и "продиджами") - навеки прикрыла мои любимые и родные имена - "битлов" с "роллингами".
    Преодолевая последний пролет, я снисходительно улыбнулся, заметив на стенке: S+K=LOVE, пошловато, конечно, но это ничего, это уже будет всегда… И, сняв очки, зачем-то приблизил лицо, присмотрелся и провел рукой по "S"… - вместо буквы там вдруг появилось знакомое лицо с белым чубчиком и большими серыми глазами в очках - лицо Сашки Иовенко, это в его, то есть в моей, квартире я должен был сейчас вот-вот появиться. По справедливости или хотя бы из чувства элементарной мужской порядочности я должен был провести рукой и по "К". Я провел, стал ждать. "А кто же там?" - лгал я самому себе. И постепенно там стало появляться и грустно глядеть на меня карими глазами смуглое худенькое лицо Кати Дметрук. Кому же еще было глядеть тогда на меня?...
    … Ну провел, постоял, вспомнил - и иди себе! Так вот нет же: я еще помедлил, взял - да и сдуру провел рукой, сильнее, еще раз по "К". И вот вдруг, вместо Катюшиного смуглого милого личика, в той же букве с какой-то стати появилось лицо той самой разнузданной незнакомки, недовольной то ли своей личной жизнью в мерседесе, то ли уже моим несчастным, ни в чем неповинным пальто… с очками. Так мало того, потом, когда я ушел, она бессовестно похищенными у бедной Катюши глазами омрачила мне весь вечер, всю радость долгожданной встречи с моими постаревшими и такими счастливыми оттого, что я приехал), родителями…
    "Да нет, не может быть!" - начало потихоньку тлеть, гореть и разгораться в моем мозгу во время папиных и маминых объятий. И уже ярко зажглось, опалив все мое нутро, после первого же папиного тоста и доброй стопки смирновской водки…
    "Так неужели это была она?!" - как-то салютнуло в груди после бокала шампанского, когда даже из маминых глаз, мне показалось, укоризненно на меня глядели глаза той, может быть, просто кем-то брошенной несчастной женщины, а вовсе не Кати?! - все еще мельтешила и шептала мне моя трусливая душа…
    "Так вот оно что!" - после рюмки коньяку само уже окончательно и сказалось в моей бедной, уставшей после долгой дороги домой, голове…
    Так весь вечер бы и мелькали, как в бесполезном калейдоскопе: рюмки, бокалы, салюты с чьими-то глазами, объятия и поцелуи, с лицами пришедших родственников, вместе с моими детскими фотографиями…
    Если бы! Если бы мой папа (умница!) - не догадался вовремя включить подаренный ему родным заводом на 60-летие японский телевизор, в котором как раз начал с кем-то ругаться, потом обливаться водой и толкаться всегда чем-то симпатичный мне, разъяренный гнусностями и неправдами жизни Владимир Вольфович Жириновский. Все гости дружно уселись смотреть этот захватывающий спектакль. И я тоже, уже, правда, немного захмелевший, подсел к ним и начал смотреть…
    Смотрел, смотрел, смотрел, пока вдруг не заметил: как там за обливающимися и толкающимися, вроде бы солидными, взрослыми и интеллигентными, но вдруг ставшими как дети, людьми - в самой глубине экрана, заметил, как толкнули уже и меня самого! Вернее, меня, каким я был в юности (в 15 лет), столкнул с подоконника в подъезде мой друг, Витька Прус из средней части дома, где жили именно середняки. Отец его работал бригадиром-мастером на стройке.
    Он столкнул меня, а я в результате нечаянно толкнул (она чуть не упала) проходившую мимо нас тоненькую, в голубом простом платьице Катю…
    Это Витька просто хотел таким жестоким способом по дружески помочь мне преодолеть мою проклятую застенчивость. Целое лето Катя проходила через весь наш двор в левую часть дома, где жила ее двоюродная сестра Лариса, ни разу не взглянув на белобрысого очкарика (как потом выяснилось - это было не совсем так), внимательно следившего за ней. А тому нет, чтобы подойти, если не к ней, то хотя бы к ее сестре, которая могла как-то помочь, поведать: кто она, как ее зовут, где живет и учится… Тогда, бы, общительная и добрая Лариса запросто и рассказала бы все, и именно ему, а не дружку Витьке: что живет Катя в старой части города, в районе автовокзала, на Школьной улице, что учится Катя на одни пятерки, что любимый предмет ее - английский, что никогда она не дружила и не целовалась ни с одним мальчишкой. В общем, что все у нее хорошо, да вот одна беда только: уж очень не ладят, постоянно скандалят между собой ее родители. Почему в конце лета Катя и стала приходить к своей двоюродной сестре ч    уть ли не каждый день, убегая, наверно, от чего-то ужасного, творившегося у нее дома…
    Тогда бы я понял, дурачок, что не холодное равнодушие с презрением и обидой были в ее глазах, когда я чуть не свалился на нее, а следы еще не совсем высохших слез, вызванных какой-нибудь только что произошедшей безобразной сценой между ее сильно пьющим отцом и несчастной от этого матерью…
    "Вот что в них было, идиот ты несчастный!" - бормотал я себе, уже засыпая, когда разошлись все наши гости и мама притворила дверь в мою комнату, перед этим уложив меня, как в детстве, на кровать, поцеловав и прикрыв одеялом…
    В общем, Катя отвернулась и пошла себе дальше, к сестре на четвертый этаж. Вероятно, она поняла тогда, что я был лишь косвенно виноват, свалившись на нее, потому что на второй или третий раз после этой сцены, Катя даже стала издали кивать мне.
    А однажды, в очереди, в кондитерском отделе зеленого гастронома она уже и просто улыбнулась мне. И на мое архиглупейшее "здрасьте" что-то спросила о своей двоюродной сестре, которая и пригласила меня в конце августа на свой день рождения: наверное, еще и с той целью, чтобы как-то загладить то наше с Катей подъездное недоразумение…
    За большим круглым столом, накрытым ее хлебосольными родителями, расселись мальчишки и девчонки со всех частей и половинок нашего дома.
    И вот, во второй, музыкально-танцевальной половине вечера, когда заиграл не простой переносной магнитофон "Романтика"… и Джон Леннон не успел еще допеть второй куплет грустной песенки о своей неудачной любви, а мой дружок Витька шепнуть мне, что кое-кто весь вечер неровно дышит, глядя на меня, как вдруг я увидел перед собой улыбающиеся и приглашаюшие меня на танец темные, большие (простившие все мне) глаза Кати.
    В тот вечер нам с Катей не хватило всех песенок Леннона, поэтому мы еще долго сидели с ней потом, просто обнявшись, на том самом подоконнике, пока я вдруг не увидел в окне отражение Витькиного лица на балконе и его немые, жестикуляции и с гримасами из итальянского кино, показывающие мне, что я, "лошарик" и идиот, должен делать, чтобы наконец решиться и поцеловать Катю…
    И, совсем уже отчаявшись, он покрутил пальцем у виска, махнул рукой и скрылся в комнате, включив там с досады свой магнитофон… С той самой первой песенкой Леннона, которую Катя мне вначале всю перевела "… снится мне, что снова я влюблен"… А потом просто взяла, сняла мои очки да и сама поцеловала меня…
    Невероятно, и, наверное, никто мне и не поверит: то, что не смогли сделать за целый год с моим ушастым английским все мамины инъязовские подружки молодости, легко и быстро получилось у Кати, и всего-то за десять-двенадцать наших встреч. Оно как-то вышло само собой, и я неплохо заговорил по-английски. Мы запросто болтали, целовались и слушали то Ларисин, то Витин магнитофон, когда то ее, то его родители уезжали куда-нибудь на природу в свои выходные дни. А так мы обычно покупали с ней мороженое, конфеты, лимонад и уединялись где-нибудь на лавочке, в школьном яблоневом саду… Там мы даже всерьез начали обсуждать план наших осенних и зимних капитальных занятий по английскому, по усложненной, вузовской программе. "…Снится мне, что снова я влюблен…" Все было бы хорошо и прекрасно, если бы…
    … Если бы - в самых первых числах сентября окончательно не разошлись Катины родители… Точнее, если бы Катя с мамой не сбежали от совсем уже озверевшего отца - в другой городок, к их дальним родственникам. …И только где-то в самом конце ноября по блестящим озорным глазам Лариски я понял, что могло быть написано в письме, которое она сунула мне на перемене в школе. … Катя писала мне, что приедет в наш городок на новогодние каникулы, писала, не забыл ли я ее, помню ли я наши вечерние "уроки", писала, что очень соскучилась по мне… А в конце письма было очень простое: "Твоя Катя… Я очень люблю тебя…" Я читал ее нежное письмо и видел между строк и слов, - везде - видел ее грустные темные глаза. И в них было то, именно то, что бывает лишь однажды в жизни, наверное, у любой женщины, в самой ранней ее юности или даже в детстве, но что помнится потом сердцем, долгие и долгие годы, несмотря на любую грязь, огорчения, с буднями и одиночеством этой непонятной нашей жизни…
    "И как же ты поступил тогда, ты - моральное чудовище?" -замахнулся я на свое отражение в зеркале поздно ночью, когда весь дом уже давно спал, а я только что, перерыв весь мой письменный стол и не найдя того письма с фотографией, трахнул кулаком по спине ни в чем не повинного старика…
    Так вот, то чудовище просто взяло да и укатило тогда, под Новый год, в Москву, вместе с такими же "гениями"-физиками из научного общества старшеклассников разных школ нашего городка…
    И зачем? Чтобы учиться пить там шампанское, курить сигареты и целоваться с такими же очкастыми умными москвичками из физико-математических школ станции. И, что гнуснее всего - слушать и даже напевать с ними те же самые наши с Катей чудесные песенки о любви.
    А "твоя любимая Катя" во время тех московских слушаний с поцелуями чуть ли не каждый день выходила (в первое время с мамой в чужом городе) в бедном пальтеце (туго им было…), с заплаканными глазами, из твоего подъезда.
    Про "бедное пальтецо" моя мама, конечно, прямо не сказала мне, но оно подразумевалось в ее несколько раздраженном вопросе: "…А кто она вообще такая, эта девушка, и откуда?!..." Мою маму, наверное, возмутила еще и та надпись на стене в подъезде, с маленькой Катиной приписочкой-царапинкой внизу, не дожившей до нынешних времен: "на всю жизнь…" … И вот, получается, что эти ее царапинки каким-то образом ухитрились все-таки выжить и со стенки пробраться в мое сердце и там тихонько касаясь, оживлять его в самые мои кошмарные и тяжелые периоды жизни… (Как хорошо, что еще не узнали про них бедные мои родители)…
    Это когда я по три дня и больше порой не мог выходить из своей служебной квартиры… Лежал там в темноте, без движений, в полузабытье после мерзко даже вспомнить, чего… И вдруг снова видел после тех бредовых, гадких, уставших мучить меня видений, снова, как наяву, ее глаза на худеньком смуглом личике… А мои губы сразу же снова принимались беспомощно шептать: "… Снится мне, что я снова влюблен…"
    Наконец, перед самым наступлением зимнего утра, я забылся, но все-таки еще успел спросить того типа в зеркале:
    - А, может, все-таки та женщина была не она?!
    Нет, она то была именно она, Катя. Только что, с минуту назад, меня разбудил бодрый, громкий, любящий жизнь и ее простые радости голос - голос моего папы:
    - Александр Иваныч?! Вы не спите? Вам только что звонили и еще перезвонят… - он открыл дверь и хитро подмигнул мне.
    - Слушай. И когда же это ты успел?! И где? Хоть поделись опытом…
    Поэтому мне надо скорее вставать и приводить себя в порядок: мыться, бриться, одеколониться, надевать белую рубашку, галстук…Чтобы еще раз перейти дорогу в нашем коридоре, и медленно, дрожащей рукой, взять телефонную трубку и еще с минуту молчать, слушая стук собственного сердца, безуспешно стараясь вспомнить хоть несколько простых слов из тех, почти забытых, которым когда-то давно учила меня моя милая, добрая Катя…

Ялта