Николай ТАРАСЕНКО

ЧЕЛЯДЬ

    Е сть факты, перед которыми застываешь в растерянности.
    Существует ли связь между ними, или это просто сама жизнь, полная необъяснимых нелепостей?
    Историк не включит их в свой оборот, отмахнется художник, и вот уже целая эпоха увидится не такой, какою знаем ее мы - участники и свидетели.
    В попытке вырваться в передовые по мясу область порезала своих племенных быков. "Такого анекдота еще не было",- сказал мне тогда знакомый журналист.
    Не было такого - другие были. Опросите местных жителей - эти все держат в памяти. Но удастся ли нащупать связь между событиями, если сами эти события лишены какой бы то ни было связи с логикой жизни? Лишены смысла, как, скажем, пожар или наводнение?
    "Чудит барин!" - объясняли когда-то необъяснимое. Все валили на барина. А тот не знал и половины происходящих безумств. У него своих преступлений хватало.
    Значит - челядь? О ней-то и хочется поразмыслить. О ее, так сказать, вкладе в наше общее унижение.
    Что же вообще может обозначать сегодня это полузабытое понятие - челядь?
    Возьму свой родной Крым, время послевоенное.
    Обладающий полновластием человек, находясь на своей госдаче, прокашлял что-то между двумя затяжками, произвел дымящей в кулаке трубкой раздраженный жест, а рядом стоящие - нет бы успокоить, отвлечь внимание, потянуть время до следующего, отменяющего, жеста и спасти, быть может, красоту мира! - они тут же вскакивают по тревоге вострить топоры и разводить зубья пил, чтобы чуть свет затрещала древесина и сотнями попадали кипарисы - краса и гордость дворцовых аллей конца прошлого века...
    Это - челядь. Не помощники, не советчики, не соратники, не последователи, не единомышленники, не преемники, не исполнители даже. Челядь. Усугубительница нелепостей. Но и сторонница неразглашений! Чтоб нигде ни гу-гу и чтоб до скончания веков.

        Надо ж - кипарисы,
        и на тех был мор.
        Барские капризы,
        челяди топор.

    Я включил эти строчки в свою рукопись через тридцать лет после события! А пришлось-таки переделать:

        ... Зимние капризы,
        дровосек-топор.

    Почему, спросите, согласился? А такая была работа с автором, вне дискуссий. Знаешь только, что есть некто невидимый без пола и возраста. Заспоришь из-за строки - исчезнет стихотворение; упрямишься дальше - летит верстка, и твоей книги уже не будет.
    Этот мой штрих, может, мелок. А как с общей картиной?
    Челядь возникла с появлением барина. Он-то и окружил себя (или был окружен) паразитирующей дворней. К примеру, здоровый недоросль, способный вспахать поле, подает господскую трость; другой чистит барину левый сапог; для правого есть по штату еще фигура. Это не крестьяне и не рабочие. Это балованная и воровитая дворня, со своей уже, хотя и в зачатке, табелью о рангах. У нее нет корней, а есть барин. Это - челядь.
    Я смутно представляю себе ее сегодняшние очертания. Ее подвиги обретают иногда формы, как на абстрактных полотнах. Она травит реки и заболачивает пажити. Она уже существует отдельно, как бессистемность в системе.
    Когда приезжие химики проектируют и выстраивают в Крыму такой, например, заводик, что: 1) необходимое сырье надо привозить поездами издалека; 2) готовую продукцию, наоборот, увозить далеко за пределы Крыма; 3) ядовитые отходы тоже обещано увозить, не оставляя их сивашам, рисовым чекам и карпам,- тогда ущипнем себя покрепче: не сон ли это, не в сумасшедшем ли доме находимся - и рассудим спокойно.
    Дураки, что ли, там сидят? Вряд ли. Должна же быть какая-то надобность? И, спокойно все оценив, обнаружим единственно возможный резон: потому Крым, чтобы бесчисленные чиновники данного министерства и ведомства заимели здесь свою базу, то есть получили право и повод проводить свое рабочее, командировочное время на Крымском побережье за государственный счет.
    Наш ежедневный воздух прозрачен, но в нем присутствует тончайшая взвесь, о которой мы забываем, хотя вдыхать стараемся неглубоко. Вот так же невидимо духовная атмосфера пропыляется челядным духом. Порог порядочности понижен: за что раньше полагалась пощечина, за это теперь иногда пожимают ручку.
    Зрительно, да и по смыслу гнездовья челяди можно уподобить шапкам омелы где-то высоко на деревьях. Я разглядывал крону старой акации, сплошь утыканную такими шапками. Ее мощные корни могли бы, кажется, выгнать наверх столько питательных соков, сколько запросит крона. Но мне показалось, что она, эта акация, просто "не хочет" более напрягаться. С начала времен у нее своя стройность, все в ней взаимосвязано, и чьи-то присоски она ощущает как сокоточащую рану; уже нет той радости питать свои собственные "белой акации гроздья душистые"; ее собственный лист блекнет и осыпается. Ее интерес к жизни явно слабеет.
    А растение-паразит знай себе набирает силу: листья толстые, сочные, и сама шапка темно зеленеет в любую пору.
    Наш сегодняшний фермер хотел бы арендовать землю не на пять или десять лет, а - "дайте, говорит, хотя бы на сто! Что бы детям было и внукам..." Фермеру надобно пустить корни поглубже - в этом он видит благо.
    А челядь обретает себя на верхушках. Присосаться повыше - в этом ее, челяди, благо.
    Что же все-таки приключилось с этим нашим наследством, челядью? Должна же была она как-то пристроиться к новой раскладке социальных сил, как пристроился, например, бюрократ или, скажем, валютчик?
    Емкая формула "Услужливый дурак опаснее врага" не покрывает, пожалуй, и половины явления. Что там, на другой половине, где - и не дурак, а тоже - опаснее? Еще опаснее?
    Игрою каких парадоксов можно бы выразить парадоксальность поведения определенных общественных групп? "Твое - мое, мое не трогай"? Так это частность, фольклор, для обихода, для юмора, а вот - по науке?
    Признаюсь, исследование такого толка мне не под силу, уже по одному тому, что я совершенный провинциал. Угол обзора у меня сужен. Я, например, побаиваюсь больших скоплений народа: не могу догадаться, что у них на уме в данный момент. И многое другое. Да, это дело научных работников. Вот тема для диссертации!
    Ан нет. Как-то я рылся в картотеках, уж не помню, что искал. Попутно вижу: по Степану Щипачеву, поэту, написано пять диссертаций! А с того времени, может, еще прибавилось. Не одна - пять! Кому? О чем можно тут диссертировать? Поэт светлый, правильный, с ним все ясно.
    Наверно, нет больших охотников толочь воду, чем диссертанты-гуманитарии.
    Придется поэтому пользоваться пока что не разработанным термином "челядь".
    Сидя в своей провинции, получил я гостевой билет на Съезд писателей РСФСР времен "оттепели", и там, на съезде, снова вроде бы ощутил присутствие своей темы.
    Шла отчетно-выборная борьба. Не так отчетная, как выборная. На трибуне поэт-сатирик. Уже первое слово было вразрез с любым протоколом. Вместо ожидаемого "Товарищи!" он выкрикнул: "Господь бог!" - да, он так и начал.- "Господь бог разбудил Адама и, указывая на лежащую рядом Еву, произнес: "Выбирай себе жену".
    Но еще радикальнее высказался пожилой известный прозаик. По ходу речи он вдруг поворачивается лицом к писательскому президиуму, клеймящим жестом выбрасывает в его сторону руку и гневно произносит знакомое, лермонтовское: "Вы, жадною толпой стоящие у трона..."
    И внутренне, как мне казалось, похолодев, добавил: "Все равно - у какого!"
    Это "Все равно - у какого" подожгло зал: смех, апло дисменты. Я глядел на президиум. "Неужели можно не провалиться сквозь землю?" Никто не проваливался. Лица строгие, угрюмые, с печатью достоинства: "Мы выше инсинуаций".
    Был объявлен перерыв до вечера. Доверенные лица ездили с урной к больным писателям на дом, голоса добирали. К закрытию съезда выяснилось: переизбрали тех же, на те же должности.
    Иной раз и тогда гласность била в самые очи. А толку?
    Еще мне приоткрылось, что за писателем почти всегда тянутся две репутации. Одна - формальная и временная, чья прочность сводится в конечном счете к масштабам саморекламы. Другая - продукт разглядывания твоих дел окружающими. Эта уже надолго, хотя и она может меняться.
    Вот критик, остро мыслящий. "Пора,- говорит,- литературе перестать быть служанкой преходящих политических явлений".
    - Слыхали? Он сказал: "политических"...
    - Я сказал: "преходящих"...
    В печати его цепляли, даже пародию выдали, а репутация - хоть бы что. Не поколеблена.
    Другой - казалось бы, ценный прозаик: и пресса его поднимает, и в телетеатрах ставят, и читатель широкий, чуть ли не массовый, а уважения в литературной среде - ну никакого.
    Крымчанам, после войны рожденным, уже за сорок. Неужели некого выбрать в руководители? Однако все шлют и шлют из других земель. Не будет у них, временных, ни любви к чужому краю, ни снисхождения.
    Еще случай. Или - нет. Пусть нарисуется лучше собирательный образ малого Цезаря, в его подновленной редакции: "Пришел, увидел и украл".
    Вот он прибыл по назначению. Профессия? Начальник. Звание? Доцент, кандидат несостоятельных наук. Холодный и жесткий, прямо с колес готовый употребить власть.
    Он еще не знает этой земли; его бобровый воротник еще серебрится нездешней морозной пылью, но уже завтра он опустит глаза в машинописный текст своего доклада и полувоскликнет с присущим пафосом: "Мы, крымчане..."
    А тут как раз подоспела борьба с пьянством. Новый доцент объявил выкорчевку виноградников - все подряд, и ту, золотую лозу, что на вес золота... Корчевали так же азартно, как сорок лет назад рубили кипарисовые аллеи. Почему?
    Да потому, что челядь - и тут ее первое свойство - сама не знает корней. У нее лишь присоски, как у омелы. Где села, там все и съела. В домах отдыха - так в домах. Редактором на все эпохи. Можно и в горкомхозе.
    Она с легкостью раздаст далеким ведомствам наши дефицитные пляжи, так, что жителю к воде подступиться негде - теснота, по ушам ходят.
    Она не станет мешать постройке химзавода возле санатория и даже АЭС в сейсмоопасной зоне (хотя с АЭС дело много сложнее). А если, не дай бог, случится аварийный выброс, она, челядь, рассчитывает как-нибудь успеть к своему самолету. Но лучше, конечно, без выбросов. Конечно - что говорить.
    Это в производстве ширпотреба бывает так, что спрос есть - нет предложения; нет спроса - есть предложение.
    В связке "барин - челядь" есть единственный закон, который не попирается: явился барин - вот она, челядь. Барина нет - и челяди не видать.
    Два одинаковых человека, одинаково одетых. Угадай, кто из них барин? Ежели один за столом, а другой перед ним навытяжку, тогда ясно. А если оба стоят-беседуют в одинаковых галстуках и костюмах, тогда как?
    Приглядимся. Сквозь пиджак одного просвечивает, извивается пиявкою в банке на голодный паек посаженная, сплющенная душа. Сквозь пиджак другого - пиявка толстая, еле шевелится. Этот упился.
    Но сами их души взаимозаменяемы! Переставь местами - и все будет наоборот: "Я начальник - ты дурак, ты начальник - я дурак". Вроде юмор, а не до смеха.
    Ну, пришел к руководству из народа. Способности, значит, талант... Хорошо? За-ме-ча-тельно! Что? Неужели мало?
    М-мало. Лучше бы, как в энные времена,- "из грязи в князи..." Так тянет покуражиться, нога за ногу, сощуриться барином на окружающие умильные рты, заглянуть в честно расширенные глаза с поволокой преданности, с жилкой предательства - на будущее... Для тонуса. Вот жизнь! Сам себя выбирай, сам себя отмечай - рай! Сам себя понукай... Что? Самокритика? Дураков нет. Все в общий карман (деньги ваши - будут наши). Бумагами шевели, бумагами... Главное - оформить... Списать... Заверить... Ты мне заверь, я - тебе. Пошло-поехало....
    Только вот общий карман отощал. Приходится до плеча запускать руку. Ничего! На наш век... После нас хоть...
    Э-эх, товарищ барин. Вишь, куда завернули. Чо делать будем?
    До чего все-таки обидно проунижаться, прохолуйствовать жизнь, единственную - вариантов не будет. Одну ее добиваем, первую и последнюю.
    Обидно - так-таки ни на что путное не выйти и не сорвать хотя бы какой-нибудь опломбированный стоп-кран.
    На давешнюю акацию, вижу, забирается человек. Туристским топориком тюкает по присоскам растения-паразита. Темно-зеленые шапки одна за другой сваливаются на землю.
    "Вот,- думаю,- финал моего сравнения. Сама жизнь подсказывает!"
    Подскажет, держи карман. Когда человек спустился, выяснилось: он собирал омелу как лекарственное сырье, для будущих таблеток от повышенного кровяного давления. Так что мой художественный образ, оказывается, дальше не шел.
    Хотя... Если подумать? Если наглую челядь поснимать с насиженных веток и приохотить кормиться за собственный счет?
    А? За свой собственный!
    Тоже лекарство, от завышенного давления сверху.

Севастополь