Галина Печаткина

УЛИЦА МОЕГО ДЕТСТВА

    Н едавно забрела я слу чайно на улицу своего детства. Редко я бываю в этом районе города, потому что живу далеко, да и грустно бывать в своем прошлом. На этой улице я прожила много лет: была школьницей, студенткой, приезжала на каникулы из далекой Москвы, отсюда начиналась моя дружба со сверстниками и первые застенчивые свидания. Жили мы все в коммунальных квартирах, с общими коридорами, кухней, большими дворами. Улица объединяла нас и роднила, она была живым продолжением наших общих жилищ, очень обжитая и домашняя. Здесь мы встречались, обсуждали дела, играли в волейбол, бегали друг к другу готовить уроки. Мы хорошо знали родителей друг друга и вообще всех, кто жил по соседству. Знали каждый двор и каждое дерево. В конце улицы было городское кладбище, и мы, помню, уже после войны, распевали:
    "Пушкина улица на кладбище ведет...
    Значит нам туда дорога..."
    А появилась наша семья на этой улице 21 июня 1941 года, за день до начала войны. Отца перевели на работу в Симферополь, и он привез нас из Севастополя пока с небольшим багажом - обжить новую квартиру. Мы приехали вечером и, даже не распаковав вещи, легли отдыхать. А в эту ночь во время первой бомбежки Севастополя был разрушен наш дом. И как после этого не поверить в судьбу?
    Проснувшись утром на новом месте, на матрасе, постеленном прямо на полу, я увидела плачущую мать и хмурого отца, и услышала новое слово "война".
    Память сохранила отдельные картины и эпизоды военных лет, в них нет последовательности и датировки.
    Помню первые приметы войны: заклеенные бумагой крест-накрест стекла и воздушные тревоги. При первых сигналах сирены мама хватала узел с вещами, и мы спешили в подвал соседнего дома. Там, в узком проходе между сараями на ящиках и узлах, уже сидели люди. Пахло пылью, сыростью и углем. В темноте иногда чиркала спичка, освещая напряженные лица и скрюченные позы. Мы, дети, тоже притихали, жались к родным и прислушивались к взрывам, далеким и близким, пытаясь угадать, где упали бомбы. Иногда, пользуясь темнотой, мальчишки дергали девчонок за косы или пытались столкнуть с насиженного места. Но старшие быстро наводили порядок. И чем ближе подходил фронт, тем чаще мы спускались в подвал, иногда на целую ночь. Когда родителей не было дома, я пряталась под кровать и свято верила, что там никакая вражеская бомба меня не достанет. Боялись ли мы дети, налетов и обстрелов? Да, боялись. И нервы сдавали, и истерики случались, когда нас хватали из теплой постели и тащили в подвал, когда небо вспыхивало багровым пламенем, и от взрывной волны глохли уши. Наш сосед-мальчик Ленька так и остался заикой, а его сестра Леночка теряла сознание от страха.
    Помнятся тяжелые минуты, когда отступали наши войска. Шли по нашей улице в сторону Севастополя усталые, измученные, запыленные люди, а мы молча смотрели им вслед. Помню раненого матроса в нашем дворе, ему делал перевязку доктор Залкинд. Матрос попросил меня и моего приятеля Владика принести воды и хлеба. Ему было плохо, он еле держался на ногах и, уходя, сунул нам сверток с документами и какой-то значок: "Сохраните, ребята, до возвращения". И мы ночью зарывали этот сверток, обернув его куском клеенки, под тополем во дворе. После войны мы пытались раскопать наш клад, но дерево выросло, корни сплелись, и наша попытка успехом не увенчалась.
    Когда наши войска ушли, в городе начались грабежи. Разбивали магазины, склады, опустевшие дома. По соседней Кооперативной улице текло вино, а рядом спали пьяные; были рассыпаны мука и зерно. Это грабили зернохранилище возле базара. Мы, дети, собравшись в компанию, тоже бегали смотреть на эту стихию, несмотря на запреты родителей. Я вообще осталась без присмотра, так как мама лежала больная, а отец покинул город с отступавшими войсками. Из принесенных домой трофеев помню: мешочек гвоздей, банку меда и три небольшие картинки, а соседский мальчик Владик притащил зачем-то мягкий стул и сачок для бабочек.
    В оккупации мы бедствовали. Из квартиры нас выселили в соседний дом, в большую темную комнату. В ней было холодно и сыро. Я пробиралась через забор в наш бывший двор, там теперь располагался штаб Розенберга, и собирала уголь, копаясь в золе, выброшенной из печей. Иногда, притаившись под окнами кухни, я караулила брошенную собакам кость или кусочек мяса. Мы меняли вещи на кукурузу и сало у румын, а мама сутками работала в мастерской. Я в десять лет была почти самостоятельным человеком: топила печь, убирала в доме, готовила еду. И понемногу читала старые учебники и книги, чтобы не забылась учеба двух лет. Помню, приезжала к нам мамина сестра с сыном Сережей. У них в Алупке был голод, и она тайно скормила сыну кошку, выдав ее за кролика. Мы с братом пробирались на старый двор в сушилку, где хранились ценности, свезенные солдатами штаба Розенберга из крымских музеев. Мы тогда не понимали значения древних книг на еврейском языке и пытались вырвать листы пергамента, чтобы приспособить для стелек. Молотком и клещами мы разобрали на отдельные части бронзовую скульптуру-богиню с подсвечниками, уже разбитую пополам. Амного лет спустя я увидела такую же в Алупкинском дворце-музее и покраснела от стыда за свое детское варварство. Нам тогда казалось, что все, что принадлежит врагу, надо уничтожать.
    Запомнилось и потрясло на всю жизнь зрелище покорной и торопливой толпы евреев с узелками и нашитыми на одежде шестиконечными звездами, непонятное и брезгливое слово "жид" в расклеенных на столбах объявлениях. А когда до нас дошла страшная весть о расстреле евреев, мне несколько ночей снились кошмары и долго помнился маленький кудрявый мальчик с игрушечной лошадкой в руках и небольшой скрипкой, которую несла его бабушка.
    Мы рано повзрослели, дети войны, мы видели страдания, кровь и смерть. Мы играли во взрослые игры: наши тряпичные куклы ездили в деревни менять веши на хлеб, их вешали за связь с партизанами, они спасали и прятали подпольщиков.
    Однажды к нам на квартиру вселили двух немецких солдат: Прене и Германа. Один был маленький, толстый, холеный и каждый день обливался водой из-под крана. Другой, худой и высокий, его недолюбливал и никогда не ел с ним за одним столом. Маме он сказал по секрету, что Прене - фашист, что его следует опасаться. Герман брал меня иногда разгружать машину с продуктами, которые развозил на своем фургоне, за работу я получала банку тушенки или сгущенки. Но доверия я к нему не испытывала, и однажды, когда он где-то нашел мой пионерский галстук и стал меня дразнить, бросилась на него в ярости и укусила. Сидевший рядом Прене схватился за револьвер. Перепуганная бледная мать затолкала меня в кладовку и просила несколько дней не показываться им на глаза.
    Многое, как оказалось, хранит память: и отступление немцев, и жестокость карательных отрядов, и приход партизан.
    После освобождения Симферополя стала налаживаться учеба в школах. Моя была рядом, за углом, и все ребята нашей улицы и всего района потянулись туда со своими стульями, самодельными тетрадями и остатками учебников. Посередине нашего класса топилась зимой буржуйка, и мы в перемену грелись возле нее. Мы сами убирали класс, мыли окна, скребли столы. И хорошо учились, никто не принуждал нас, не помогал готовить уроки, родители были заняты трудным послевоенным бытом. А мы - плохо одетые, не очень сытые, со сшитыми сумками вместо портфелей радовались миру, жизни, дружбе, гордились своей Родиной,
    День Победы помнился мне букетами сирени, радостными лицами соседей по улице и салютом, стреляли даже в нашем подъезде подвыпившие матросы. И словами отца, который был уже с нами: "Запомни этот день, дочка".



    Все это вспоминалось мне, пока я стояла перед нашим домом. Уже нет в живых многих соседей, спилены деревья акации у входа, по форме напоминавшие тополя, постарел, осел, покрылся морщинами дом. Стали дедушками и бабушками мои друзья детства. И все-таки, встречаясь, мы молодеем, называя друг друга по именам, и звенит как колокольчик из прошлого фраза: "А помнишь? А помнишь?".

Симферополь